– Нет, – сказал он. – Я не другой кот. Я – это я (с)
Почему-то эта штука постоянно теряется на компе. А у меня в перспективе (не знаю, насколько долгосрочной) все же переделать, сократить, переиначить, в общем - привести ее в божеский вид. Короче, закину отрывочек, а там - будь что будет...
Вспоминай мое имя – прикасайся рукой (с).
читать дальше- Кс, кс-кс-кс… - шумная компания полупьяных подростков пыталась подозвать метнувшуюся в подворотне моего дома кошку, пока я волокла на себе два пакета из магазина. По ощущениям – килограммов десять, некому помочь, слезы на глазах: некому помочь. Снова некому спросить, жива я или сдохла – никому не интересно, – никто не задаст простой и логичный вопрос, что я купила и зачем так много – и впрямь, зачем опустошила добрую часть магазина, не подумав, что я одна? – некому сильной рукой подхватить эти несчастные десять кило и радостно сгрузить хотя бы на низенькую тумбочку в моей прихожей...
Кошка пугливо юркнула в тень – я грустно улыбнулась, вспомнив, как дергалась в первые дни после переезда: она же чернючая, как ночь, и глаза – два огромных светящихся блюдца, зеленые, как свежая, налитая соком трава – если их вообще можно с чем-то убого сравнить, – морда худая, так что, когда она пробегает, слегка оборачиваясь к тебе, кажется, что мимо бегут сплошные глаза. Было весьма трудно не шарахаться от того, что она возникала вдруг неизвестно откуда и перебегала дорогу всякий раз, когда я куда-нибудь направлялась – будь то работа или отдых. Потом я убедила себя, что своя черная кошка – это все-таки своя черная кошка, и на нее общее правило не распространяется. Да и чего бояться-то? У меня, как на той забавной картинке с Ильей Муромцем и придорожным камнем: пиздец без вариантов – по всем направлениям.
Когда-то давно, или не совсем, – кажется, именно тогда я утратила способность сколь-либо адекватно оценивать время, – в моей убогой жизни появился Андрей. Почему «убогой»? Потому что именно так он себя вел: будто бы снизошел до меня, сделал большое одолжение – обратил на меня свое великое и бесценное внимание. В те счастливые времена я еще жила с родителями: моталась из недалекого пригорода на работу, жила наставлениями мамы, ее стряпней, носила стиранную ею одежду – и не всегда была ей за это благодарна. В смысле, благодарна-то была, но не всегда задумывалась, что весь этот уют и удобство делаются милыми руками, и вовсе никогда не говорила «спасибо» за то, что на плите – горячий суп, а в шкафу – чистая и выглаженная рубашка. Все было как-то само собой, размеренно, прекрасно, удобно – как у Христа за пазухой, если бы в один прекрасный день на мою голову не свалился Андрюша. Позже я проклинала день, когда мы впервые написали друг другу «привет», хотела выжечь его из своей жизни, из сознания, из памяти. Я страстно желала развидеть Андрюшу, расслышать его голос, распомнить все то, что он мне когда-либо говорил. Ибо почти все, практически каждое его слово, так накрепко засело в памяти, что стало скоплением кровоточащих язв, больших и поменьше – размер не имел значения. Главное, что постоянно, в любой момент времени, каждая из них поочередно вскрывалась и изливала яд в мою кровь, заставляла плакать – тихо, невидимо. Плакать я уже не могла, не знаю, почему – я же такая рева-корова, даже в детстве никто не воспринимал мои слезы всерьез, потому что при каждом удобном случае я ударялась в истерику. Видимо, это был мой обычный способ выражения эмоций. Потом я вдруг стала намного сдержаннее. Почему-то начала думать, что никто не должен видеть моих слез, будто это что-то постыдное, как раздеться на публике и пробежать три круга голышом по битком набитому зрителями стадиону. После Андрея я не могла плакать даже наедине с собой. Слезы давили горло и перехватывали дыхание, драли глотку мелкими колючими иголками, но не шли наружу. Я не могла плакать – только глаза стали, как у побитой собаки. Грустные, большие – будто после многолетнего недосыпа. Кажется, они у меня и сейчас такие. Ничего не прошло бесследно.
Раз-видеть и рас-слышать – как по-цветаевски. Я хотела бы стереть его со страниц моей жизни как нечто богомерзкое, хотя он, по сути, ничего страшного с этой моей жизнью не сотворил. Просто вел себя, как свинья, как последний больной ублюдок – говорят, большинство мужиков такие, чему удивляться. Не знаю, сколько таких уродов на самом деле: мне было не с кем сравнивать. Двадцать пять лет – и ни одного опыта встреч с кем-либо. Боже, за это, наверное, бывает стыдно? Он так этого и не узнал. Того, что он был первым, кто подобрался ко мне ближе всех и причинил первую настоящую боль. Хотя… разочарований и до него было предостаточно – мелкая влюбленность, поводы для тихой ревности (в основном, необоснованной, конечно – ибо объекты желания, в основном, ничего не знали – и даже ни о чем не догадывались, – а еще они были далеко и не мои ни разу), сиюминутные страсти, не оправдавшиеся мечты и надежды. Я ждала, что мельком понравившийся и обративший на меня внимание тип будет кидаться передо мной на колено или произносить пафосные речи, что ему нет жизни без меня. На деле оказывалось, что меня просто не замечали, делали вид, что меня нет. Никто не звонил, не узнавал, как мои дела и как прошел день, не говорил, что скучает. Но – боже! – как мне хотелось услышать все эти слова! Хоть от кого-то. Андрюшино ко мне отношение – за мелкими исключениями – мало чем отличалось от привычного. Звонил он редко и исключительно когда сам хотел – видимо, когда становилось ну совсем скучно, и никакой альтернативы, кроме наивной дурочки, которая прибежит по первому звонку, не было. Встречались мы тоже только тогда и там... – ну, в общем, нужно ли продолжать?
Все начиналось, как снежный ком: первая встреча, вторая… а после третьей я поняла, что не выпутаюсь, что хочу его видеть снова и снова, каждый день. А он пропадал. И появлялся, когда хотел. И делал, что хотел, во время наших странных свиданий. В основном, болтал без умолку – нес всякую чушь, порой говорил такие вещи, от которых волосы вставали дыбом, но меня это почему-то не пугало. Меня тогда ничего не смущало, только бы слышать его голос, ловить каждое сказанное им слово, как частичку воздуха, – пусть это слово и являлось чистейшим бредом, мне было все равно. Только потом я поняла, что его слова – пустые звуки. Даже сам он не воспринимал их всерьез. Говорил только ради того, чтобы говорить, чтобы заполнить чем-то зияющую пустоту пауз, а еще, по-видимому, чтобы показаться мне каким-то супер-мега-невъебенным парнем. И, судя по тому, как я слушала его открыв рот, ему это удавалось. Я действительно считала, что мне крупно повезло, что он сейчас здесь и со мной. А он… Похоже, даже не помнил, что сказал, что пообещал мне на досуге. А обещал он много: в перерывах между поцелуями – шепотом, или глядя прямиком в глаза – сосредоточенным и серьезным голосом, или мечтательно, иногда теребя меня за нос (боже, откуда он узнал, что я люблю, когда дотрагиваются до моего носа? Даже говорил, что ему нравится мой носик. Просто плел очередную ложь. Или банально был пьян). Как можно было не поверить такому честному взгляду, таким горячим, хоть и грубоватым, рукам? И я верила. Я оказалась всего лишь маленькой дурочкой. Сейчас мне за это стыдно. Никому нельзя верить – в этом убеждалась много раз, – но тут…
Он меня никогда не любил – поил, кормил, водил по разным увеселительным местам, денег не требовал, подарков не дарил – наверное, думал, что не стоит кому попало оставлять о себе память. Он был прав – позже они бы полетели ему в голову, или в окно. Лучше в голову: окно мне чинить некому. К тому времени я уже съехала от родителей: маме не нравилось, что я часто пропадала по ночам, приходилось выдумывать предлоги – то с подругой в клуб, то с коллегами в кино. На самом деле я искала любой повод, чтобы побыть с ним. Стоит ли говорить, что он заполнил собой все мое свободное время, что я забывала пить-есть-спать – только принимаясь за еду, я понимала, насколько голодна, – что удивлялась, куда только девается мой (по давнему укоренившемуся до Андрюши мнению) излишне рациональный мозг и здоровый скепсис. С ним мой здравый смысл будто бы испарялся: мне было плевать, что он профессионально лишал жизни домашний скот, не по роду занятий, а так, по-видимому, для удовольствия – боже, как он этим гордился! – одно только это должно было насторожить нормального человека. Мне же было все равно. Я до сих пор думаю: если бы ему вздумалось располосовать меня своими волшебными ножами, стала бы я сопротивляться? Мне кажется, тогда бы я приняла за норму и это. Вернее, за норму бы не приняла никогда, и тогда не принимала. Мозгом. Но тогда мозга не было. Было легко, хорошо, внутри приятно обжигало желание и предвкушение счастья, все вокруг было красивым, хотелось расцеловать последнего плешивого бомжа на улице. Вся я была как странная бестелесная оболочка – все физиологические потребности исчезли, ну кроме, разве что, тех, что связаны с инстинктом размножения. Гормоны плескали через край – их было настолько много, что они не давали ни работать, ни спать, ни нормально думать о чем-либо. Я даже читать перестала – вообще всё, не просматривала даже новости в интернете или гороскоп. Зато постоянно думала о нем, о его теле, снова о нем, о том, как хочу его видеть – здесь, сейчас, каждый день. Хотела, чтобы он был рядом – радовался за меня, грустил со мной, чтобы чувствовал то же, что и я. (Как это было по-дурацки наивно). Хотя… состояние полета мне совсем не льстило. Я чувствовала себя тупеющей дурой, – кем впоследствии и оказалась – мысли только о том, какую одежду купить, чтобы та понравилась Андрюше, какую помаду выбрать, чтобы губы смотрелись пухлее, какая сумочка лучше – на ремне или на цепочке. Про новое платье он как-то сказанул, что ему все равно, что снимать, про помаду – что ему надоело ее есть с моих губ, а сумку я не купила. Кстати, платье с меня он так и не снял. Как с придыханием шептала героиня Ренаты Литвиновой: «Ноль секса. Ноль».
Я часто задумывалась, почему нормальному здоровому парню не нужен секс? Мне нравилось, когда он меня целовал – было время, когда мы целовались на каждом шагу. Куда-то подевалась и моя природная сдержанность, и стеснение выражать эмоции на людях. Помню, с каким презрением смотрела на лижущиеся в парке парочки и холодно думала, неужели до дома не могли дотерпеть? С Андрюшей я узнала, что о доме думаешь в последнюю очередь, и что тебе плевать, где ты и сколько пар глаз на тебя таращится. Просто тянешься к нему, как к солнцу, и сгораешь, едва коснувшись влажных губ. Дальше поцелуев дело не зашло – странно, но Андрей даже не предпринимал попыток. Может, оно и к лучшему: сейчас бы жалела. А, может, и не жалела бы. Не думаю, что после секса я привязалась к нему еще сильнее, чем есть. Просто было бы одним поводом для укора больше. Но список и так велик, так что, думаю, такая мелочь, как одна мимолетная проведенная вместе ночь, не сильно бы увеличила его в объеме. Даже когда все было кончено, я скучала по его рукам, по его поцелуям, желание пронзало меня, словно ток, и я шептала едва слышно: «Какая же ты сука, Андрюша!».
Мы не расставались – мы просто никогда не встречались, в том смысле, что он, видимо, никогда не считал меня своей девушкой. Я была просто удобной игрушкой, в меру сговорчивой, безотказной, глупенькой. Такой, что надо, чтобы потешить себя в минуты скуки и безделья, а потом забросить в пыльный угол до следующего раза. Мы даже не поссорились – однажды он просто перестал звонить и отвечать на мои смски и сообщения в соцсетях. Можно сказать, он и раньше не баловал меня общительностью, но это молчание просто убивало. Я видела, что он каждый вечер допоздна торчит в «Одноклассниках», даже понимала, что это неспроста, и стонала перед ноутбуком в голос: «Ты сука! Сука! Как можно меня так игнорировать? За что со мной так?». И опадала на стол с руками, утыкая лицо в скатерть, словно выпотрошенная баба на чайнике – так я себя чувствовала: куклой, которой поиграли в футбол и оставили – порванной и измятой. Пока однажды я не увидела его новых фотографий, у меня оставалась надежда – да, я снова по-идиотски тешила себя тем, что он занят, что не заметил туеву хучу моих сообщений, совершенно нейтральных, где я не клялась ему в вечной любви, не упрекала, не просила ни о чем, просто спрашивала, как дела. На одной из новых фоток он обнимал девушку – молодую, симпатичную, свежую. А вокруг – палатки, закатное небо и поле, полное ромашек. Эти ромашки он собирал для нее – огромный букетище. (Для меня он так не перетруждался). На следующей – она, крупным планом, с этим самым букетом, а внизу куча подписей: его – люблю-целую, и куча смайликов губ, ее – спасибо за прекрасный букет, дорогой. А я думала, он даже близко не романтик. Видимо, влюбился, как школьник. Тогда к тысяче первой «суке» в его адрес прибавилось «чтоб ты сдох, скотина!». И горел в аду. Для меня ад уже наступил, мой личный однокомнатный ад. Я не могла дышать – я задыхалась, будто из земной атмосферы разом выкачали весь кислород. Осталась одна сера, и она выедала легкие, прожигала кожу – кажется, в те дни я сильно температурила без видимых на то причин, но мне было плевать. Я даже не пыталась лечиться. Мне было все равно, что со мной будет, мне просто не хотелось жить. Глупо вспоминать, что, доставая большие канцелярские ножницы, я думала, как это будет, если вспороть ими вены, разрезать, словно жилы на говядине. Наверное, больно. Интересно, больнее, чем мне сейчас? Лезвия и ванная – я буду красиво смотреться? А что если меня найдут раньше, чем все закончится? Тогда на запястьях останутся уродливые поперечные рубцы, а на мне – клеймо психически неуравновешенной с суицидальными наклонностями. Я несколько раз всерьез подумывала, не броситься ли мне под машину – просто остановиться посреди дороги и ждать. Ждать, пока какой-нибудь умелец на своей тонированной тачке не раздробит мои кости в пыль – перед тем, как я потеряю сознание навсегда, я услышу их хруст? Мысль пришлось отмести: не хотелось остаться инвалидом – мои родители этого не заслужили. Прыжок с крыши или моста – это было бы прекрасно, ощутить чувство свободного полета на несколько секунд, а потом всё, пустота. Мозги на асфальте, кровь, тело, распластанное в неестественной позе, вывернутые неизвестно как суставы конечностей. Как-то вскользь я подумала, что прыгать надо в обтягивающей майке и плотных лосинах – так хотя бы можно не беспокоиться, что любопытные будут пялиться на твое нижнее белье. Несколько раз он уговаривал меня прыгнуть с парашютом. Я же все время отказывалась: до жути боюсь высоты и не знаю, как поведет себя мой организм в условиях разреженного воздуха. Он рассказывал весь процесс, периодически наклоняясь, чтобы поцеловать. От мысли, что я умру, как он хотел, меня чуть не вывернуло. Среди всех попыток свести счеты с жизнью осталась, похоже, только одна: я бессмысленно бродила по вечерним улицам, как пустая тень, чего искала – не знаю. Мне ничего толком не хотелось. Сидеть в четырех стенах было невыносимо. Таскаться по городу, где каждая тротуарная плитка напоминает об Андрее, – ничуть не легче. Здесь он впервые мне позвонил, чтобы договориться о встрече, и я свернула вон в ту подворотню, во двор, потому что на улице было слишком шумно, здесь – я набрала его номер, чтобы сказать, что нашла его любимый фильм (его я, кстати, ему так и не отдала, и не знаю, смогу ли теперь посмотреть его одна). На этом углу он впервые подобрал меня на своем дришпаке – машина у него и впрямь была не очень, честно признаться; наверное, ему сильно не нравилось, когда я об этом говорила, новая девочка, видимо, таких ошибок не совершает. Здесь мы целовались в первый раз – стояли у дороги, как два придурка, оба пьяные в доску, он – пытался поймать такси, я – хватала его за руки: хотела пройтись пешком. Такая нехитрая и быстрая возня, и вдруг, опомнившись, я поняла, что чувствую чьи-то губы на моих, и чей-то язык внутри – и все закрутилось... Как жаль, что по работе приходится проходить и проезжать это место довольно часто, я кидаю туда мимолетный взгляд – и снова знакомое чувство, будто желудок сейчас сожмется комом и вывернется наружу, уже не такое сильное, но все же. Сюда мы ходили в кино, здесь он меня ждал, и здесь, и там… тут мы проезжали на машине, и я мимоходом посмотрела в окно – сейчас мне кажется, что он таскал меня по всему городу, потому что периодически то здесь, то там болезненно ёкает под ребрами. Почему я все это так хорошо помнила, с такой параноидальной точностью? (Может, я тронулась умом на почве глупой ревности или хронической сублимации?) Потому что в остальном жила в полном безвременье и не могла вспомнить, куда пять минут назад дела свой мобильный телефон. С трудом представляла, какой сегодня день недели – разве теперь в этом был какой-то смысл, считать дни? Они все проносились одинаково. Я забыла про всех и вся, ходила только на работу, даже дежурно улыбалась, но только для того, чтобы не объяснять всем и каждому, почему так хочется разбить голову о батарею. Я страдала от одиночества и вместе с тем не хотела никого и ничего. Пару раз я даже попыталась выбраться куда-то, пообщаться с друзьями. И поняла: мне ничего этого не нужно. То, что раньше принесло бы радость или хотя бы удовольствие, сейчас лишь гулко отзывалось пустотой. Не было никаких желаний. Я сидела целыми днями перед ноутбуком и крутила какие-то тупые фильмы – только чтобы не думать. А еще, чтобы вымотаться, упасть и уснуть, не разъедая и без того покалеченный мозг ненужными мыслями и фантазиями. Жрала все подряд, без разбора – не от голода, просто, чтобы ощутить хоть каплю удовольствия, чтобы почувствовать, что есть в этом мире что-то, что связывает меня с жизнью. И не получала от этого ничего, кроме мучительной боли в желудке. Тогда я сползала по стене, садилась на корточки и била слабыми кулаками в стену. «За что, боже, за что-о-о? За что со мной так, как с собакой?» Последний раз, когда мы виделись, он гладил мою руку – так, как я люблю. И целовал – нежно, мучительно – тогда я не знала, что в последний раз. И снова обещал что-то – господи, зачем? Ведь его никто ни о чем не просил. Никогда.
В моей квартире царил полный хаос: мне не хотелось убираться, не хотелось стирать вещи, мыться, расчесывать волосы, выкидывать мусор, убирать объедки с тарелок. Я понимала, что это начало падения, деградация, но мне снова было плевать. Никому не были нужны моя чистая квартира и мои чистые волосы. Никто не придет. Никто. Как-то, сидя у меня в комнате, он сказал, что у меня слишком пусто. Нет, Андрей, теперь у меня полно – намного полнее, чем раньше. Теперь у меня хотя бы есть тараканы. И не только в голове.
Я старалась о нем не думать – честно, старалась. На мучительный вопрос «за что?» те немногие, что были в курсе, отвечали, что он просто не догадывается, что для тебя все так серьезно. Он просто ничего не знал. Он просто эгоист – да, я знаю, я даже с этим смирилась, с тем, что обо мне он думал всегда в последнюю очередь. Но – как я потом увидела – он может быть другим: может сходить с ума от любви, совершать красивые поступки, радовать. За это я его ненавижу. Не за то, что не любил меня – насильно мил не будешь, тут уж ничего не попишешь. За то, что трусливо даже не мог мне об этом сказать прямо, в лицо, за то, что играл, как с котенком, позволял к себе привязываться настолько, насколько не нужно было, а потом выбросил за порог, пнул под зад, будто плешивое блохастое – и больше ненужное – существо. Я пыталась затолкать мысли о нем глубоко-глубоко, чтобы самой не найти при желании, пыталась избавиться от ощущения его губ на своей шее, его языка у себя во рту – боже мой, почему даже после всего того, что он сделал, мне еще хочется его обнять и нежно чмокнуть? Неужели я такая тряпка? Кем он меня сделал?! Я не могу быть такой, я не должна! Я ведь сильная, я должна быть сильной. Но в ответ снова – боль, боль, боль, сплошная тупая бесконечная боль… И он снова продолжал меня мучить: каждую ночь я видела кошмары, в которых он играл главную роль. Он меня целовал – как обычно, как раньше. Он нес меня на руках, а потом сказал, что надорвался – как в его духе. Я пыталась оправдываться, кричала, что это он виноват во всем: в том, что я ем без конца и себя забросила… на том и проснулась. В следующий раз мы были во дворе заброшенного завода – почему-то очертания отдаленно напоминали двор моей бывшей школы, только очень неухоженный, посыпанный осенними листьями и приправленный обрывками старых газет. Я, с закрытыми глазами, и снова чувствую его поцелуи, а потом открываю глаза и понимаю, что его нет. Он ушел, но я знаю, что его машина за углом: он должен меня ждать. Я бегу – как всегда это бывает во сне – тяжело, мучительно, запутываясь в каком-то тряпье у ног, и когда наконец показываюсь из-за угла, вижу, только задок отъезжающей машины. Он не стал меня ждать, и я осталась стоять здесь – одна, посреди ночи, в безлюдном незнакомом месте. А утром я нахожу себя под проливным дождем, капли с шумом ударяют о тонкую брезентовую ткань зонта и стекают вниз ручьями, а по щекам бегут слезы – такими же водянистыми дорожками, только тоньше. Где я, как сюда попала – я не знаю. Кругом вода… Я просыпаюсь, щупаю лицо – нет, не слезы, всего лишь горький соленый пот. В следующую ночь мы были на дне рождения подруги – вместе. Наутро я позвонила поздравить: мне действительно казалось, что у нее сегодня день рождения. Она усмехнулась и удивленно протянула: «Сегодня, но только через месяц». Боже мой, я уже путаю месяца! Но я ведь точно знала, я не могла забыть. Это было пределом. Надо было что-то делать. На следующее утро я встала и сказала Андрюше «спасибо» – за все, что у нас было хорошего. Но прежде всего, за то, что дал мне понять, что я живая. Что могу к кому-то привязаться, прирасти кожей и наверняка смогу кого-то полюбить, что я не снежная королева – как раньше о себе думала, – которая ни к кому ничего не испытывает и ищет во всех сплошные недостатки, что я хочу любить – и быть любимой, хочу о ком-то заботиться, хочу, чтобы заботились обо мне. Хочу! Не тогда – на это пока еще не было сил, – но все-таки хочу, и когда-нибудь у меня все это будет. Ко всему этому я даже пыталась думать, что не жажду Андрюшиной собачьей смерти, не жду что ему будет плохо, что он будет страдать. На самом деле я хотела, очень хотела – даже сама наступила бы каблуком ему на горло и с упоением посмотрела бы, как он будет захлебываться кровью. А потом переступила бы и пошла дальше. Видимо, что-то подобное – для меня синоним понятия «отпустить». Но… где я добуду настолько острые каблуки, чтобы проткнуть Андрюшину бегемотью кожу, да где я найду его самого преспокойно лежащим? (Иногда так обидно, что нашим самым смачным планам мести не суждено сбыться). Конечно же, все это был мой больной бред. «Главное – не желай зла», – советовала одна из подруг, «Наведи порчу – и успокойся», – писала другая. Я честно старалась не желать зла, а порча – слишком низко, даже для такой злюки, как я. Поэтому я просто пожелала ему счастья – настолько искренне, насколько смогла. И совсем уж сердечно я пожелала счастья себе – без него. И подумала, что, может быть, мне крупно повезло, что он не рядом. Когда мои розовые очки растворились бы в остатках послегрозового озона, я посмотрела бы на него трезво и наверняка пришла бы в ужас. Я не могла бы любить такого человека. Хоть ты и считаешь себя хорошим парнем, но ты такая сука, Дрюша! Будь счастлив. И – не вспоминай мое имя.
Вспоминай мое имя – прикасайся рукой (с).
читать дальше- Кс, кс-кс-кс… - шумная компания полупьяных подростков пыталась подозвать метнувшуюся в подворотне моего дома кошку, пока я волокла на себе два пакета из магазина. По ощущениям – килограммов десять, некому помочь, слезы на глазах: некому помочь. Снова некому спросить, жива я или сдохла – никому не интересно, – никто не задаст простой и логичный вопрос, что я купила и зачем так много – и впрямь, зачем опустошила добрую часть магазина, не подумав, что я одна? – некому сильной рукой подхватить эти несчастные десять кило и радостно сгрузить хотя бы на низенькую тумбочку в моей прихожей...
Кошка пугливо юркнула в тень – я грустно улыбнулась, вспомнив, как дергалась в первые дни после переезда: она же чернючая, как ночь, и глаза – два огромных светящихся блюдца, зеленые, как свежая, налитая соком трава – если их вообще можно с чем-то убого сравнить, – морда худая, так что, когда она пробегает, слегка оборачиваясь к тебе, кажется, что мимо бегут сплошные глаза. Было весьма трудно не шарахаться от того, что она возникала вдруг неизвестно откуда и перебегала дорогу всякий раз, когда я куда-нибудь направлялась – будь то работа или отдых. Потом я убедила себя, что своя черная кошка – это все-таки своя черная кошка, и на нее общее правило не распространяется. Да и чего бояться-то? У меня, как на той забавной картинке с Ильей Муромцем и придорожным камнем: пиздец без вариантов – по всем направлениям.
Когда-то давно, или не совсем, – кажется, именно тогда я утратила способность сколь-либо адекватно оценивать время, – в моей убогой жизни появился Андрей. Почему «убогой»? Потому что именно так он себя вел: будто бы снизошел до меня, сделал большое одолжение – обратил на меня свое великое и бесценное внимание. В те счастливые времена я еще жила с родителями: моталась из недалекого пригорода на работу, жила наставлениями мамы, ее стряпней, носила стиранную ею одежду – и не всегда была ей за это благодарна. В смысле, благодарна-то была, но не всегда задумывалась, что весь этот уют и удобство делаются милыми руками, и вовсе никогда не говорила «спасибо» за то, что на плите – горячий суп, а в шкафу – чистая и выглаженная рубашка. Все было как-то само собой, размеренно, прекрасно, удобно – как у Христа за пазухой, если бы в один прекрасный день на мою голову не свалился Андрюша. Позже я проклинала день, когда мы впервые написали друг другу «привет», хотела выжечь его из своей жизни, из сознания, из памяти. Я страстно желала развидеть Андрюшу, расслышать его голос, распомнить все то, что он мне когда-либо говорил. Ибо почти все, практически каждое его слово, так накрепко засело в памяти, что стало скоплением кровоточащих язв, больших и поменьше – размер не имел значения. Главное, что постоянно, в любой момент времени, каждая из них поочередно вскрывалась и изливала яд в мою кровь, заставляла плакать – тихо, невидимо. Плакать я уже не могла, не знаю, почему – я же такая рева-корова, даже в детстве никто не воспринимал мои слезы всерьез, потому что при каждом удобном случае я ударялась в истерику. Видимо, это был мой обычный способ выражения эмоций. Потом я вдруг стала намного сдержаннее. Почему-то начала думать, что никто не должен видеть моих слез, будто это что-то постыдное, как раздеться на публике и пробежать три круга голышом по битком набитому зрителями стадиону. После Андрея я не могла плакать даже наедине с собой. Слезы давили горло и перехватывали дыхание, драли глотку мелкими колючими иголками, но не шли наружу. Я не могла плакать – только глаза стали, как у побитой собаки. Грустные, большие – будто после многолетнего недосыпа. Кажется, они у меня и сейчас такие. Ничего не прошло бесследно.
Раз-видеть и рас-слышать – как по-цветаевски. Я хотела бы стереть его со страниц моей жизни как нечто богомерзкое, хотя он, по сути, ничего страшного с этой моей жизнью не сотворил. Просто вел себя, как свинья, как последний больной ублюдок – говорят, большинство мужиков такие, чему удивляться. Не знаю, сколько таких уродов на самом деле: мне было не с кем сравнивать. Двадцать пять лет – и ни одного опыта встреч с кем-либо. Боже, за это, наверное, бывает стыдно? Он так этого и не узнал. Того, что он был первым, кто подобрался ко мне ближе всех и причинил первую настоящую боль. Хотя… разочарований и до него было предостаточно – мелкая влюбленность, поводы для тихой ревности (в основном, необоснованной, конечно – ибо объекты желания, в основном, ничего не знали – и даже ни о чем не догадывались, – а еще они были далеко и не мои ни разу), сиюминутные страсти, не оправдавшиеся мечты и надежды. Я ждала, что мельком понравившийся и обративший на меня внимание тип будет кидаться передо мной на колено или произносить пафосные речи, что ему нет жизни без меня. На деле оказывалось, что меня просто не замечали, делали вид, что меня нет. Никто не звонил, не узнавал, как мои дела и как прошел день, не говорил, что скучает. Но – боже! – как мне хотелось услышать все эти слова! Хоть от кого-то. Андрюшино ко мне отношение – за мелкими исключениями – мало чем отличалось от привычного. Звонил он редко и исключительно когда сам хотел – видимо, когда становилось ну совсем скучно, и никакой альтернативы, кроме наивной дурочки, которая прибежит по первому звонку, не было. Встречались мы тоже только тогда и там... – ну, в общем, нужно ли продолжать?
Все начиналось, как снежный ком: первая встреча, вторая… а после третьей я поняла, что не выпутаюсь, что хочу его видеть снова и снова, каждый день. А он пропадал. И появлялся, когда хотел. И делал, что хотел, во время наших странных свиданий. В основном, болтал без умолку – нес всякую чушь, порой говорил такие вещи, от которых волосы вставали дыбом, но меня это почему-то не пугало. Меня тогда ничего не смущало, только бы слышать его голос, ловить каждое сказанное им слово, как частичку воздуха, – пусть это слово и являлось чистейшим бредом, мне было все равно. Только потом я поняла, что его слова – пустые звуки. Даже сам он не воспринимал их всерьез. Говорил только ради того, чтобы говорить, чтобы заполнить чем-то зияющую пустоту пауз, а еще, по-видимому, чтобы показаться мне каким-то супер-мега-невъебенным парнем. И, судя по тому, как я слушала его открыв рот, ему это удавалось. Я действительно считала, что мне крупно повезло, что он сейчас здесь и со мной. А он… Похоже, даже не помнил, что сказал, что пообещал мне на досуге. А обещал он много: в перерывах между поцелуями – шепотом, или глядя прямиком в глаза – сосредоточенным и серьезным голосом, или мечтательно, иногда теребя меня за нос (боже, откуда он узнал, что я люблю, когда дотрагиваются до моего носа? Даже говорил, что ему нравится мой носик. Просто плел очередную ложь. Или банально был пьян). Как можно было не поверить такому честному взгляду, таким горячим, хоть и грубоватым, рукам? И я верила. Я оказалась всего лишь маленькой дурочкой. Сейчас мне за это стыдно. Никому нельзя верить – в этом убеждалась много раз, – но тут…
Он меня никогда не любил – поил, кормил, водил по разным увеселительным местам, денег не требовал, подарков не дарил – наверное, думал, что не стоит кому попало оставлять о себе память. Он был прав – позже они бы полетели ему в голову, или в окно. Лучше в голову: окно мне чинить некому. К тому времени я уже съехала от родителей: маме не нравилось, что я часто пропадала по ночам, приходилось выдумывать предлоги – то с подругой в клуб, то с коллегами в кино. На самом деле я искала любой повод, чтобы побыть с ним. Стоит ли говорить, что он заполнил собой все мое свободное время, что я забывала пить-есть-спать – только принимаясь за еду, я понимала, насколько голодна, – что удивлялась, куда только девается мой (по давнему укоренившемуся до Андрюши мнению) излишне рациональный мозг и здоровый скепсис. С ним мой здравый смысл будто бы испарялся: мне было плевать, что он профессионально лишал жизни домашний скот, не по роду занятий, а так, по-видимому, для удовольствия – боже, как он этим гордился! – одно только это должно было насторожить нормального человека. Мне же было все равно. Я до сих пор думаю: если бы ему вздумалось располосовать меня своими волшебными ножами, стала бы я сопротивляться? Мне кажется, тогда бы я приняла за норму и это. Вернее, за норму бы не приняла никогда, и тогда не принимала. Мозгом. Но тогда мозга не было. Было легко, хорошо, внутри приятно обжигало желание и предвкушение счастья, все вокруг было красивым, хотелось расцеловать последнего плешивого бомжа на улице. Вся я была как странная бестелесная оболочка – все физиологические потребности исчезли, ну кроме, разве что, тех, что связаны с инстинктом размножения. Гормоны плескали через край – их было настолько много, что они не давали ни работать, ни спать, ни нормально думать о чем-либо. Я даже читать перестала – вообще всё, не просматривала даже новости в интернете или гороскоп. Зато постоянно думала о нем, о его теле, снова о нем, о том, как хочу его видеть – здесь, сейчас, каждый день. Хотела, чтобы он был рядом – радовался за меня, грустил со мной, чтобы чувствовал то же, что и я. (Как это было по-дурацки наивно). Хотя… состояние полета мне совсем не льстило. Я чувствовала себя тупеющей дурой, – кем впоследствии и оказалась – мысли только о том, какую одежду купить, чтобы та понравилась Андрюше, какую помаду выбрать, чтобы губы смотрелись пухлее, какая сумочка лучше – на ремне или на цепочке. Про новое платье он как-то сказанул, что ему все равно, что снимать, про помаду – что ему надоело ее есть с моих губ, а сумку я не купила. Кстати, платье с меня он так и не снял. Как с придыханием шептала героиня Ренаты Литвиновой: «Ноль секса. Ноль».
Я часто задумывалась, почему нормальному здоровому парню не нужен секс? Мне нравилось, когда он меня целовал – было время, когда мы целовались на каждом шагу. Куда-то подевалась и моя природная сдержанность, и стеснение выражать эмоции на людях. Помню, с каким презрением смотрела на лижущиеся в парке парочки и холодно думала, неужели до дома не могли дотерпеть? С Андрюшей я узнала, что о доме думаешь в последнюю очередь, и что тебе плевать, где ты и сколько пар глаз на тебя таращится. Просто тянешься к нему, как к солнцу, и сгораешь, едва коснувшись влажных губ. Дальше поцелуев дело не зашло – странно, но Андрей даже не предпринимал попыток. Может, оно и к лучшему: сейчас бы жалела. А, может, и не жалела бы. Не думаю, что после секса я привязалась к нему еще сильнее, чем есть. Просто было бы одним поводом для укора больше. Но список и так велик, так что, думаю, такая мелочь, как одна мимолетная проведенная вместе ночь, не сильно бы увеличила его в объеме. Даже когда все было кончено, я скучала по его рукам, по его поцелуям, желание пронзало меня, словно ток, и я шептала едва слышно: «Какая же ты сука, Андрюша!».
Мы не расставались – мы просто никогда не встречались, в том смысле, что он, видимо, никогда не считал меня своей девушкой. Я была просто удобной игрушкой, в меру сговорчивой, безотказной, глупенькой. Такой, что надо, чтобы потешить себя в минуты скуки и безделья, а потом забросить в пыльный угол до следующего раза. Мы даже не поссорились – однажды он просто перестал звонить и отвечать на мои смски и сообщения в соцсетях. Можно сказать, он и раньше не баловал меня общительностью, но это молчание просто убивало. Я видела, что он каждый вечер допоздна торчит в «Одноклассниках», даже понимала, что это неспроста, и стонала перед ноутбуком в голос: «Ты сука! Сука! Как можно меня так игнорировать? За что со мной так?». И опадала на стол с руками, утыкая лицо в скатерть, словно выпотрошенная баба на чайнике – так я себя чувствовала: куклой, которой поиграли в футбол и оставили – порванной и измятой. Пока однажды я не увидела его новых фотографий, у меня оставалась надежда – да, я снова по-идиотски тешила себя тем, что он занят, что не заметил туеву хучу моих сообщений, совершенно нейтральных, где я не клялась ему в вечной любви, не упрекала, не просила ни о чем, просто спрашивала, как дела. На одной из новых фоток он обнимал девушку – молодую, симпатичную, свежую. А вокруг – палатки, закатное небо и поле, полное ромашек. Эти ромашки он собирал для нее – огромный букетище. (Для меня он так не перетруждался). На следующей – она, крупным планом, с этим самым букетом, а внизу куча подписей: его – люблю-целую, и куча смайликов губ, ее – спасибо за прекрасный букет, дорогой. А я думала, он даже близко не романтик. Видимо, влюбился, как школьник. Тогда к тысяче первой «суке» в его адрес прибавилось «чтоб ты сдох, скотина!». И горел в аду. Для меня ад уже наступил, мой личный однокомнатный ад. Я не могла дышать – я задыхалась, будто из земной атмосферы разом выкачали весь кислород. Осталась одна сера, и она выедала легкие, прожигала кожу – кажется, в те дни я сильно температурила без видимых на то причин, но мне было плевать. Я даже не пыталась лечиться. Мне было все равно, что со мной будет, мне просто не хотелось жить. Глупо вспоминать, что, доставая большие канцелярские ножницы, я думала, как это будет, если вспороть ими вены, разрезать, словно жилы на говядине. Наверное, больно. Интересно, больнее, чем мне сейчас? Лезвия и ванная – я буду красиво смотреться? А что если меня найдут раньше, чем все закончится? Тогда на запястьях останутся уродливые поперечные рубцы, а на мне – клеймо психически неуравновешенной с суицидальными наклонностями. Я несколько раз всерьез подумывала, не броситься ли мне под машину – просто остановиться посреди дороги и ждать. Ждать, пока какой-нибудь умелец на своей тонированной тачке не раздробит мои кости в пыль – перед тем, как я потеряю сознание навсегда, я услышу их хруст? Мысль пришлось отмести: не хотелось остаться инвалидом – мои родители этого не заслужили. Прыжок с крыши или моста – это было бы прекрасно, ощутить чувство свободного полета на несколько секунд, а потом всё, пустота. Мозги на асфальте, кровь, тело, распластанное в неестественной позе, вывернутые неизвестно как суставы конечностей. Как-то вскользь я подумала, что прыгать надо в обтягивающей майке и плотных лосинах – так хотя бы можно не беспокоиться, что любопытные будут пялиться на твое нижнее белье. Несколько раз он уговаривал меня прыгнуть с парашютом. Я же все время отказывалась: до жути боюсь высоты и не знаю, как поведет себя мой организм в условиях разреженного воздуха. Он рассказывал весь процесс, периодически наклоняясь, чтобы поцеловать. От мысли, что я умру, как он хотел, меня чуть не вывернуло. Среди всех попыток свести счеты с жизнью осталась, похоже, только одна: я бессмысленно бродила по вечерним улицам, как пустая тень, чего искала – не знаю. Мне ничего толком не хотелось. Сидеть в четырех стенах было невыносимо. Таскаться по городу, где каждая тротуарная плитка напоминает об Андрее, – ничуть не легче. Здесь он впервые мне позвонил, чтобы договориться о встрече, и я свернула вон в ту подворотню, во двор, потому что на улице было слишком шумно, здесь – я набрала его номер, чтобы сказать, что нашла его любимый фильм (его я, кстати, ему так и не отдала, и не знаю, смогу ли теперь посмотреть его одна). На этом углу он впервые подобрал меня на своем дришпаке – машина у него и впрямь была не очень, честно признаться; наверное, ему сильно не нравилось, когда я об этом говорила, новая девочка, видимо, таких ошибок не совершает. Здесь мы целовались в первый раз – стояли у дороги, как два придурка, оба пьяные в доску, он – пытался поймать такси, я – хватала его за руки: хотела пройтись пешком. Такая нехитрая и быстрая возня, и вдруг, опомнившись, я поняла, что чувствую чьи-то губы на моих, и чей-то язык внутри – и все закрутилось... Как жаль, что по работе приходится проходить и проезжать это место довольно часто, я кидаю туда мимолетный взгляд – и снова знакомое чувство, будто желудок сейчас сожмется комом и вывернется наружу, уже не такое сильное, но все же. Сюда мы ходили в кино, здесь он меня ждал, и здесь, и там… тут мы проезжали на машине, и я мимоходом посмотрела в окно – сейчас мне кажется, что он таскал меня по всему городу, потому что периодически то здесь, то там болезненно ёкает под ребрами. Почему я все это так хорошо помнила, с такой параноидальной точностью? (Может, я тронулась умом на почве глупой ревности или хронической сублимации?) Потому что в остальном жила в полном безвременье и не могла вспомнить, куда пять минут назад дела свой мобильный телефон. С трудом представляла, какой сегодня день недели – разве теперь в этом был какой-то смысл, считать дни? Они все проносились одинаково. Я забыла про всех и вся, ходила только на работу, даже дежурно улыбалась, но только для того, чтобы не объяснять всем и каждому, почему так хочется разбить голову о батарею. Я страдала от одиночества и вместе с тем не хотела никого и ничего. Пару раз я даже попыталась выбраться куда-то, пообщаться с друзьями. И поняла: мне ничего этого не нужно. То, что раньше принесло бы радость или хотя бы удовольствие, сейчас лишь гулко отзывалось пустотой. Не было никаких желаний. Я сидела целыми днями перед ноутбуком и крутила какие-то тупые фильмы – только чтобы не думать. А еще, чтобы вымотаться, упасть и уснуть, не разъедая и без того покалеченный мозг ненужными мыслями и фантазиями. Жрала все подряд, без разбора – не от голода, просто, чтобы ощутить хоть каплю удовольствия, чтобы почувствовать, что есть в этом мире что-то, что связывает меня с жизнью. И не получала от этого ничего, кроме мучительной боли в желудке. Тогда я сползала по стене, садилась на корточки и била слабыми кулаками в стену. «За что, боже, за что-о-о? За что со мной так, как с собакой?» Последний раз, когда мы виделись, он гладил мою руку – так, как я люблю. И целовал – нежно, мучительно – тогда я не знала, что в последний раз. И снова обещал что-то – господи, зачем? Ведь его никто ни о чем не просил. Никогда.
В моей квартире царил полный хаос: мне не хотелось убираться, не хотелось стирать вещи, мыться, расчесывать волосы, выкидывать мусор, убирать объедки с тарелок. Я понимала, что это начало падения, деградация, но мне снова было плевать. Никому не были нужны моя чистая квартира и мои чистые волосы. Никто не придет. Никто. Как-то, сидя у меня в комнате, он сказал, что у меня слишком пусто. Нет, Андрей, теперь у меня полно – намного полнее, чем раньше. Теперь у меня хотя бы есть тараканы. И не только в голове.
Я старалась о нем не думать – честно, старалась. На мучительный вопрос «за что?» те немногие, что были в курсе, отвечали, что он просто не догадывается, что для тебя все так серьезно. Он просто ничего не знал. Он просто эгоист – да, я знаю, я даже с этим смирилась, с тем, что обо мне он думал всегда в последнюю очередь. Но – как я потом увидела – он может быть другим: может сходить с ума от любви, совершать красивые поступки, радовать. За это я его ненавижу. Не за то, что не любил меня – насильно мил не будешь, тут уж ничего не попишешь. За то, что трусливо даже не мог мне об этом сказать прямо, в лицо, за то, что играл, как с котенком, позволял к себе привязываться настолько, насколько не нужно было, а потом выбросил за порог, пнул под зад, будто плешивое блохастое – и больше ненужное – существо. Я пыталась затолкать мысли о нем глубоко-глубоко, чтобы самой не найти при желании, пыталась избавиться от ощущения его губ на своей шее, его языка у себя во рту – боже мой, почему даже после всего того, что он сделал, мне еще хочется его обнять и нежно чмокнуть? Неужели я такая тряпка? Кем он меня сделал?! Я не могу быть такой, я не должна! Я ведь сильная, я должна быть сильной. Но в ответ снова – боль, боль, боль, сплошная тупая бесконечная боль… И он снова продолжал меня мучить: каждую ночь я видела кошмары, в которых он играл главную роль. Он меня целовал – как обычно, как раньше. Он нес меня на руках, а потом сказал, что надорвался – как в его духе. Я пыталась оправдываться, кричала, что это он виноват во всем: в том, что я ем без конца и себя забросила… на том и проснулась. В следующий раз мы были во дворе заброшенного завода – почему-то очертания отдаленно напоминали двор моей бывшей школы, только очень неухоженный, посыпанный осенними листьями и приправленный обрывками старых газет. Я, с закрытыми глазами, и снова чувствую его поцелуи, а потом открываю глаза и понимаю, что его нет. Он ушел, но я знаю, что его машина за углом: он должен меня ждать. Я бегу – как всегда это бывает во сне – тяжело, мучительно, запутываясь в каком-то тряпье у ног, и когда наконец показываюсь из-за угла, вижу, только задок отъезжающей машины. Он не стал меня ждать, и я осталась стоять здесь – одна, посреди ночи, в безлюдном незнакомом месте. А утром я нахожу себя под проливным дождем, капли с шумом ударяют о тонкую брезентовую ткань зонта и стекают вниз ручьями, а по щекам бегут слезы – такими же водянистыми дорожками, только тоньше. Где я, как сюда попала – я не знаю. Кругом вода… Я просыпаюсь, щупаю лицо – нет, не слезы, всего лишь горький соленый пот. В следующую ночь мы были на дне рождения подруги – вместе. Наутро я позвонила поздравить: мне действительно казалось, что у нее сегодня день рождения. Она усмехнулась и удивленно протянула: «Сегодня, но только через месяц». Боже мой, я уже путаю месяца! Но я ведь точно знала, я не могла забыть. Это было пределом. Надо было что-то делать. На следующее утро я встала и сказала Андрюше «спасибо» – за все, что у нас было хорошего. Но прежде всего, за то, что дал мне понять, что я живая. Что могу к кому-то привязаться, прирасти кожей и наверняка смогу кого-то полюбить, что я не снежная королева – как раньше о себе думала, – которая ни к кому ничего не испытывает и ищет во всех сплошные недостатки, что я хочу любить – и быть любимой, хочу о ком-то заботиться, хочу, чтобы заботились обо мне. Хочу! Не тогда – на это пока еще не было сил, – но все-таки хочу, и когда-нибудь у меня все это будет. Ко всему этому я даже пыталась думать, что не жажду Андрюшиной собачьей смерти, не жду что ему будет плохо, что он будет страдать. На самом деле я хотела, очень хотела – даже сама наступила бы каблуком ему на горло и с упоением посмотрела бы, как он будет захлебываться кровью. А потом переступила бы и пошла дальше. Видимо, что-то подобное – для меня синоним понятия «отпустить». Но… где я добуду настолько острые каблуки, чтобы проткнуть Андрюшину бегемотью кожу, да где я найду его самого преспокойно лежащим? (Иногда так обидно, что нашим самым смачным планам мести не суждено сбыться). Конечно же, все это был мой больной бред. «Главное – не желай зла», – советовала одна из подруг, «Наведи порчу – и успокойся», – писала другая. Я честно старалась не желать зла, а порча – слишком низко, даже для такой злюки, как я. Поэтому я просто пожелала ему счастья – настолько искренне, насколько смогла. И совсем уж сердечно я пожелала счастья себе – без него. И подумала, что, может быть, мне крупно повезло, что он не рядом. Когда мои розовые очки растворились бы в остатках послегрозового озона, я посмотрела бы на него трезво и наверняка пришла бы в ужас. Я не могла бы любить такого человека. Хоть ты и считаешь себя хорошим парнем, но ты такая сука, Дрюша! Будь счастлив. И – не вспоминай мое имя.